Часть 5

* * *

Люби, пока не отозвали
меня. Люби меня, пока
по косточкам не разобрали
и не откомандировали,
как ангела, за облака.
Пока меня на вечной вилле
не прописали, и Господь
не повелел, чтоб раздвоили
меня на душу и на плоть.
Люби, пока земным созданьем
живу я здесь, недалеко,
пока не стал воспоминаньем,
любить которое легко...

* * *

Никто тебя не видел такой,
ни ночью, ни днем, ни в толпе городской,
никто, никогда, ни зимой, ни весной,
ни мать, ни отец, ни даже сама ты
на фото ли, в зеркале — с той красотой
все свыклись, но, Боже, из пены морской
кто видел рождалась какая, объята
свечением, аурой зыбкой, любовью
в тот миг — до сих пор ослепляются болью
глаза — только я тебя видел такой!

Голубь городской

Между дышащей угаром
мостовою и толпой
по бордюру тротуара
ходит голубь городской.

Ходит голубь городской
тупо, словно заводной,
и глаза его стеклятся 
деловитою тоской.

Он на крошки, на окурок
смотрит косо, как придурок,
он не видит и не слышит
ни колес, ни каблуков,
перегаром пыльным дышит,
существует, будь здоров.

Я, спешащий на автобус,
так на голубя гляжу,
как господь на этот глобус,
где, как голубь, я хожу
на краю планеты ломкой,
ах, по лезвию, по кромке,
по черте, по рубежу...

* * *

Вопреки снегам и суховеям
друг для друга мы не постареем,
ибо нам подсветкою навек
молодость — ланиты и ладони...
Постаренье видит посторонний
или разлюбивший человек.

* * *

— Россия, боль моя,
 к чему мне ум и зренье?
Меня вот-вот сметёт
	 наплыв небытия.
Кругом самообман
	 и самообольщенье,
а я себе не лгу,
	 Россия, боль моя.

Не вышло. Не сбылось.
	 Не состоялось снова.
Оборвалось. Тянусь
	 в грядущие века,
как через пропасть шест.
	 И вновь рукой слепого
опоры ищет в воздухе
	 строка.

* * *

Осторожнее — ритм не нарушь
и с природою слова не балуй:
в хороводе блуждающих душ
есть созвучие, лад. И, пожалуй,
надо просто прислушаться и
подчиниться тому, что нисходит,
навевает напевы свои
и свеченье из мрака выводит.

* * *

В прекрасное верю, но грустное знаю,
единственный друг мой дневник,
давай помолчим.
	Чистый лист оставляю.
Давай-ка прикусим язык.
Давай умолчанием будни исправим,
бездарному быту объявим войну
и жизни ржавеющий лом переплавим
на струны.
	И тронем тихонько струну...

* * *

Терпенье, терпенье, терпенье!
Из хаоса первые звуки
возникнут, как слово и пенье.
Терпенье:
из мрамора вырвутся руки,
как после тяжелой разлуки.

Мелькают веселые пчёлы,
но медленно мёда творенье;
в янтарь превращаются смолы
на тигле терпенья,
как снежные вихри — в берёзы,
в улыбки — недавние слёзы.
Свершается таинство срока,
природа не терпит упрёка, —
цветы расцветут благодарно,
коль их не торопишь бездарно.

Пусть скорость, спешащая мимо,
свистит и съедает, что зримо, —
прислушайся, землю обняв,
к терпению леса и трав.

Терпенье способствует чуду —
восходят в ответ отовсюду
сады и глаза голубые,
и звёзды в ночи золотые.

Господи...

1
Господи, не постигаю
в будущем ничего,
Господи, я не знаю
имени твоего,

маюсь духом и плотью,
чтобы верней служить,
только добавь щепотью
время любить и жить!

2
Человек — частица Бога,
оттого-то неизбежно
возвращение к Нему.

Но позволь еще немного
на земле помедлить грешной,
милой сердцу моему...

* * *

Какие прекрасные вижу стихи,
когда собирается буря:
качаются в рифму деревьев верхи
и катится гром, каламбуря.

* * *

бутылку с личным посланием
доверил я океану

кто-то... когда-нибудь...

утром глянул
в океане полно бутылок

никто... никогда...

Любовь и лингвистика

По-русски
любовь действительно зла:
она не любит множественного числа.
По-русски
любовь легко рифмоваться не любит,
кровь — это слишком серьёзная рифма.
И не зря откликаются эхом
повелительные глаголы —
не прекословь, славословь, приготовь
бровь мелькает порой, прочие рифмы не в счёт,
ведь свекровь и морковь — для пародий.
Ах, сочинять бы стихи на языке Эминеску,
где любовь выступает в трёх лицах:
amor, iubire и dragoste.
Первые два обнимаются с сотнями слов,
от рифм глаза разбегаются:
какая прелесть соединить
iubire (любовь) — nemurire (бессмертье)1
И только dragoste — славянского древнего корня —
и там чурается переклички.
По-русски
мужчина рифмуется запросто,
наверное, он —
не слишком уж верная доля любви,
то есть он — иногда молодчина,
иногда дурачина, личина, добивается чина
а женщина — исключительность в слове самом!
Дальше всех от нее звуковые подобия
вроде военщины, деревенщины,
потому-то поэты
избегают с ней встреч на краю стихотворной строки,
а если приходится, то исхитряются,
измышляя тяжёлые рифмы:
трещина, раскрежещена, уменьшена и так далее.
Ну а девушка — и подавно
рифмованию не поддаётся, —
где уж там разгуляться среди неуклюжих
денежка, дедушка, никуда не денешься...
Запрещая расхожий размен,
русский язык указал
на единственность, неповторимость,
уникальность — имейте в виду
эту любовь, эту девушку, эту женщину,
их неразмениваемость, незаменимость,
невыговариваемость,
неизреченность!

* * *

Прожив солидный срок,
припомнил всё подробно,
и был правдив итог:
жизнь неправдоподобна.

* * *

В каждом деле надо ставить точку
У последней научись черты
славить завершающую строчку
ради беспощадной красоты.

* * *

Вот Рим, властитель мира,
который перерос
себя, свои победы,
		окраину не видит,
где в тихом Вифлееме
		рождается Христос,
и знать о том не знает
		прославленный Овидий.

Певца любви нескромной,
		творца «Метаморфоз»,
на край другой забросит
		опальная галера...

Христос еще подросток.
		В империи склероз.
Незримо
		не из Рима
			взошла иная эра.

* * *

Время грабит, а жизнь — ответчица.
Что скажу я тебе, как судье?
Нет пророка в своём отечестве,
Нет поэта в своей семье.
Как сказать, чтобы ты поверила?
Я немею, когда люблю.
Новогодней надеждой повеяло:
Сдуну облако, лёд растоплю.
Отмету всё, что было накручено,
Наворочено в нашей судьбе, —
Встану утречком свежим огурчиком
И, как прежде, понравлюсь тебе...

А. Грину

Бегущая по волнам,
		не отнимай руки,
Бегущая по волнам,
		не отводи глаза.
Послушай, послушай, мне страшно,
боюсь, что я снова усну,
вчерашнее, позавчерашнее
опять повторю, как лунатик,
на мёртвую выйду луну.
		...не отходи, погоди.
Я бреду по пескам,
у меня тяжелые ноги,
я когда-то сбился с дороги
и забыл, что придумали боги
Бегущую по волнам!

Сонет с актёрами 

Когда Шекспир придумывает роль —
Какой простор актёрам и раздолье! 
В лицо бессмертьем веет... Но изволь, 
Сходи с подмостков в будни поневоле.
 
По гению — и радости и боль. 
А вы какие выдумали роли 
Самим себе? Ни перца в них, ни соли, 
Тягучая живучая юдоль. 

Вы у безликой роли на приколе, 
А гений — на престоле и на воле, 
Но долго жить нельзя на высоте.
 
Что вам сказать? Кому какая участь? 
Кому бессмертье, а кому живучесть? 
Не знаю... дождь... Томленье в темноте...

* * *Пространства и времени нет 
для памяти.
Память — арена, 
где вольно направленный свет 
из тьмы вырывает мгновенно 
любой по желанью сюжет.
Но старость — обратная смена, 
Там детство, как купол вселенной, 
свободной от боли и бед, 
растёт и встаёт постепенно 
над жизнью, над сценою лет.

* * *

И настало молчанье
и печали свеченье.
Это было прощанье.
Это было прощенье…

* * *

И я скользнул по разным странам,
как отраженье по стеклу…

* * *

Поэзия — луч и листва,
проза — сруб из стволов...
Поэзия — сами слова,
а проза — при помощи слов.

* * *

Все люди братья...
(а первые — Каин и Авель).

* * *

Кого в ночи зовет ничей котёнок?
— Тебя.

* * *

	«Поэт в России больше, чем поэт»
		Евг. Евтушенко

Вчера еще поэты, как витии,
казалось, сотрясали белый свет.
Где вы теперь? В сегодняшней России
телеведущий больше, чем поэт.

Май сорок пятого

Одна бутылка на столе,
	и та портвейная,
в окно вечернее глядит
	луна трофейная.
Танцует младший лейтенант
	с замужней женщиной,
на патефоне кружится
	пластинка с трещиной;
любовь провинциальная
	послевоенная
разлучная, 
	мгновенная,
		обыкновенная.
Война была на целый век,
на миг — любовница...
Они забудут этот вальс,
	а мне — запомнится.
Я молод был, любовь ловил —
	осталась присказка,
есть дом, семья, а жизнь прошла,
	и счастье призрачно...
Гарцуют девочки в Москве,
	гордясь нарядами,
благословляемы попсой
	и хит-парадами;
но с завистью жалею я
	года победные,
хочу, как те, потанцевать,
	те двое, бедные...

* * *

Через поэзию России
любить Россию я могу
и без надежды, в дни плохие,
невыносимые, какие
не пожелаешь и врагу.

Через поэзию России
любовь к России берегу.

* * *

Русь — от поля до океана,
от своеволия до самообмана,
от неделимости до развода,
от необходимости до свободы…

* * *

Что там третья мировая?
Продолжается вторая. 
Ежедневно в каждом доме
отголоски давних дней. 
Ее ставят режиссёры,
гримируются актёры, 
Вновь на всех телеэкранах
что-то новое о ней. 
Не она одна за нами,
а число с семью нулями, 
Где лицо войны дробится
в бесконечных зеркалах. 
Все расскажут очевидцы.
Все заполнятся страницы, 
Умножая смерть на память,
жизнь на случай,
боль на страх. 
Это не четыре года,
а эпоха без исхода, 
И пока я жив, все вести —
о моих и обо мне. 
Вечно почта полевая —
в сердце точка болевая, 
Комом в горле чье-то горе,
строчка песни о войне.

* * *

Кружится лёгкий осенний лист, —
кем он приходится дальней звезде?
«Здесь и сейчас!» — говорит дзен-буддист,
поэт переводит: «Всегда и везде!»

* * *

Лишь равный с равным говорит,
всё остальное — переводы.

* * *

Не веришь ты, что я тебя люблю,
Не верю я, что ты меня не любишь.

* * *

— Не уходи, подожди, 
подожди меня, не удаляйся

остановилась, ждёт, обернувшись ко мне, 
в чистом поле под ласковым солнцем

Я иду 
и по мере сближения 
она становится всё моложе,
всё тоньше, 
всё прозрачней

Ещё один шаг 

А уже только поле 
тропинка и солнце.

Поэзия

— Если снится вам сон, именуемый жизнью,
полюбите — тогда повторится и сон, 
отменяющий будни, в которых корыстью 
беззащитная песнь превращается в стон.
Если снится вам сон, именуемый жизнью, 
позовите меня, позовите меня, 
отгоню я гармонией истину лисью, 
что кончается вечность, что смерть — западня. 
На земле, не смущаясь ни далью, ни близью, 
по тропинке струны приходите ко мне.
Если верите в мир, именуемый жизнью, 
принимайте его, но любите во сне.

* * *

Пусть годы всё круче, отвесней,
но с первой весной не расстаться:
твой голос — предвестие песни,
походка — предчувствие танца.

* * *

Скверик у Большого театра.
Яблони в цвету.
Вдруг ливень —
на чёрном асфальте
нетающий снег лепестков.

* * *

…Пленительная поза —
склонилась голова,
но срезанная роза —
жива и не жива.

Назло и в пику драме 
ведь надо же суметь:
живыми лепестками
так нежно прятать смерть!

Вновь от шипа — заноза,
и боль — опять права,
и срезанная роза
еще в руках жива…

Спаси ее, — как в сказке,
по воле волшебства
на полотне, где краски,
и в песне, где слова!

Слишком

Одинокая светит свеча,
содрогаясь от ветра нездешнего…

Слишком много больных у врача,
слишком много у Бога грешников,
слишком много теней у любви,
раскалённых ножей у прошлого,
слишком много вишнёвой крови
у железных людей под подошвами;
слишком много слов у ослов,
слишком много отцов у отечества,
от чего в родники нанесло —
удивительно! — сколько нечисти;
слишком тупо наморщены лбы,
слишком много у музыки грохота,
слишком много слепых у толпы
и великой власти у крохотных;
слишком много стволов у виска,
чёрных пятен у ясного солнышка;
слишком много в пустыне песка…

Слишком мало капель на донышке. 

* * *

Если можем отложить на завтра
Нашу встречу — сможем на года.
Пустота разверзнется внезапно,
Навсегда закатится звезда.
Прошлое словами не мани ты,
Нет лекарства против рубежа.
Если размагничены магниты
Не спеша их разъедает ржа…
Умирает время вне азарта,
Всё пропало, если не сейчас…
Сколько б раз не наступало завтра,
Это завтра будет не для нас…

* * *

Эти львы на меня не обращают внимания,
и я привык на них не смотреть,
но они мои, и я их добыча.
Они в любую минуту готовы к прыжку,
пока суд да дело, они жрут мои планы,
мои идеи, мои привязанности, —
я делаю вид, что всё в порядке:
успею, сделаю, доведу до конца,
лишь бы завтра опять наступило!
О, как они жадно бьют хвостами!
Я прохожу, как сквозь строй, между львами,
не глядя на них…
……….
Однажды вы придёте с цветами и скажете:
— Его сожрали львы…

* * *

Избавься от вещей,
от книг, черновиков,
будь снова не таков,
свободный и ничей.
Но где садовник тот,
что от сухих ветвей
освободит, сдерёт
ножовкою своей
вчерашнюю кору, 
наросты и сучки —
оставит на юру
ребёнком у реки…

* * *

Как листья, рифмы задрожали,
Навеяли строку строке,
Перекликаясь, приближали
То, что таилось вдалеке.
А вдалеке светилась мама,
Не говорила ничего,
Стояла просто возле храма…
Где раньше видел я его?
Войти — и станет всё понятно.
Но где ответ, там и вопрос…
Жизнь бесконечна, неохватна,
А на поверку — с гулькин нос…

* * *

Отдаляются события и лица,
Отдаляются предметы от меня,
Тот, кому я забывал молиться,
Проступает всё светлей день ото дня.
Старость — перспектива шаровая,
Через Север выгляну на Юг,
Улыбнусь оттуда, узнавая,
Что меня ты помнишь, милый друг.

* * *

Смотрю: по-прежнему в небесной сини
Всё те же журавли…
При мне построили гостиницу «Россия»,
При мне снесли…

Слово о славе

Моё лицо гуляло по эфиру,
Мои слова печатали станки.
Пожалуй, я небезразличен миру,
Он не сотрёт меня, как мел с доски.
Но старость спросит: — Что такое слава,
Когда такая ночью боль в кости?
Не говорю о даре костоправа,
Могла б хоть насморк слава извести!

* * *

Что было раньше — курица или яйцо?
Вначале было Слово

* * *

Я говорил — ещё не вечер,
Но вижу — сроки вышли все…
Где ты, небесный мой диспетчер? —
Душа на взлётной полосе.

Нине

Женщина, светлое имя,
Мать и дитя заодно,
Делать животных родными —
Это тебе лишь дано.


* * *

Весенние вольные ветры
Не знают черты городской.
Квартира. Квадратные метры.
А мир — шаровой…
Иду по нему поневоле,
Обратный отсчёт впереди. 
Старость — минное поле,
Которое не перейти…

* * *

Из календаря, как из вагона,
Выскользнуть в пространство на ходу.
Жив, здоров и цел — определённо
Окрылёно ни в каком году
В вечном добром мире без предела
Оказаться для счастливых встреч,
Ласково извлечь себя из тела,
А точнее — плотью пренебречь...

Этот кот

Он, умеющий спать
Грациозно, взахлёб, безоглядно,
Совершенства комок,
До рождения мудрость постиг.
Ему что-то своё,
Непонятное людям понятно,
Лучше гладить его,
Чем обложки заносчивых книг.

Кот умеет любить
Простодушно, легко, без остатка;
Вместо стран и столиц —
Для него существует наш дом,
Нет в квартире мышей,
Смерти нет, есть победа порядка,
Знает — истина здесь,
зачеркнув телевизор хвостом.

Сонет стариковский

Старик… От удивленья то и дело 
Я замираю. Это я — старик?
Всю жизнь, не отставая ни на миг,
Со мною вровень молодость летела.

Кто сроком годности пометил тело?
Свет Божий беспредельностью велик.
Но календарь показывать язык
Привык как верноподданный предела.

Я жив затем, чтоб неопровержимо
Со мной вошли вы завтра и навек,
Кого люблю и всё, что мной любимо,
В Поэзией построенный ковчег.

Почувствуйте, прислушайтесь, поверьте:
Я только тело предоставлю смерти.

В реанимации
Нине

Оказалось, достаточно нескольких дней
В глухоте, пустоте — без вестей,
Чтоб я сам себя потерял — без тебя,
Оказалось, что жить можно только любя,
Волоча поводок и панически выть —
Мне, как старому псу, без хозяйки не жить.

* * *

И я, и ты —
Мы не умрём, покуда
Друг другу глядим в глаза

* * *

Старым и бессильным
старым и седым
по дорогам пыльным
по моим родным
по родным молдавским
мне брести во сне,
где навстречу ласковое
солнце на коне…

* * *

В миру, где крови произвол,
где царство тлена,
воспеть хочу я стул, и стол,
и пол, и стены.
Еще б хвалу я произнёс
моей кровати,
где память горечи, и слёз,
и благодати.
Но всё не стоит ни гроша,
не внял покуда:
у дома женская душа —
простое чудо.